Марк Гарбер

Мое поколение было воспитано в атмосфере пиетета к святому для советского человека понятию «границы». А граница всегда была на замке, подобно мифическому амбару. Понятное дело, все добро было на нашей стороне – а вот снаружи роились полчища шпионов, диверсантов и провокаторов, норовивших проникнуть через эту самую границу в самую счастливую страну и устроить злые козни на ее широких просторах. Но отважные пограничники во главе с бесстрашным Карацупой и его легендарным псом Джульбарсом, поддерживаемые бравым Алешкой, который, как пелось в известной песне, отчаянно пылил, козни иностранных агентов бодро пресекали. Такая вот идиллическая картинка существовала в голове среднестатистического школьника младших классов.

По мере взросления заграница становилась все более притягательной: таинственным образом привозимые оттуда вещи были много интереснее и ярче сделанных у нас. Первые шариковые ручки, жвачка, магнитофоны и, конечно же, джинсы и пластинки создавали в старших классах уже совершенно другие картины таинственного Зазеркалья. Отдельные люди там даже бывали, и рассказы их поражали воображение. Были и уезжавшие на ПМЖ, но их, соответственно, никто не видел. А процедуре отъезда предшествовали унизительные исключения из пионеров и комсомольцев. И все же проблески были: Московский кинофестиваль, выставки и журналы, …о преодолении границ Марк Гарбер каким-то чудом распространявшиеся в СССР, письма уехавших и просто книги. Внутренняя иммиграция способствовала образовательному позыву – все ходили в театр и читали «Иностранную литературу», героически печатавшую замечательные произведения зарубежных авторов. Даже короткий видеоряд заставки в абсолютно пропагандистской «Международной панораме» начинался музыкой Битлов и неоновыми рекламными огнями. Дальше можно было не смотреть – хватало, чтобы дорисовать остальное.

Мой первый выезд за рубеж состоялся в институте – мы ехали в стройотряд в ГДР. Надо было пройти уйму комиссий комитета комсомола института, района, комиссию старых большевиков райкома партии. Каждый раз моя фамилия в списке вызывала неподдельный интерес, и мне задавали какие-то очередные идиотские вопросы. Отвечать мне было несложно – я мог болтать весьма бегло на разные темы – но дико противно.

Особенно славным было общение со старыми большевиками: группа маразматиков, с трудом вообще что-то понимавшая и еще хуже говорившая, впивалась в мозги молодой жертвы с упоением жрецов-каннибалов. Но в итоге удалось пройти и эту преграду. Мы фантастически провели время в Берлине – строили знаменитую клинику «Шарите». Пива и шнапса выпили немерено, клинику не разрушили (что странно) и были потрясены уровнем жизни победившего социализма. По словам наших новых немецких друзей, по сравнению с их западными братьями жили они очень бедно. Но к тому моменту для меня все и так было понятно.

И вот пришла внезапная, как падение метеорита, перестройка. Мы начали понемногу выезжать за границу. Невозможно сейчас описать это новое чувство – свободы передвижения. Сначала оставались выездные визы, и преодоление проблем с их получением, минуя райкомы комсомола и партии, уже казалось чудом. Потом и их отменили, и мир открылся во всем своем многообразии. Конечно, финансовые возможности были у всех разные, но сама мысль, что ты свободен передвигаться по миру, была восхитительной. К тому же тогда еще нас любили за этой самой границей. Слова «перестройка» и «Горбачев» были паролем, и ветер перемен пьяняще гулял по миру. Еще не было русской мафии и вставания с колен – казалось, что мы станем частью большого мира. Как великое достижение воспринималась смена в будках пограничной охраны мужчин с каменным выражением лица на улыбчивых и доброжелательных девушек. Мы гордились российским паспортом, как когда-то Маяковский советским. В Шереметьеве при возвращении домой не ударяла энергетическая волна опасности и агрессии.

Мне повезло: я успел много увидеть и поездить по миру – и по делам, и просто так. Как теперь становится ясно, это, увы, была очередная российская «оттепель». Удивительным образом складывается некая универсальная картина: чем хуже живут граждане страны, чем коррумпированнее и бессовестнее ее руководство, тем сакральнее отношение к границе и ее пересечению. Почему-то в цивилизованных странах с этим нет проблем, и в Европе даже бумажек не надо заполнять. Мне запомнилось мое приключение в африканском государстве Малави. Славно оно двумя вещами: это одно из беднейших африканских государств с самым высоким в мире уровнем заболеваемости СПИДом и при этом поставщик большинства мировых аквариумных рыбок из одноименного озера Малави, куда мы с друзьями, собственно, и ехали нырять. Мы пересекали границу в выходные со стороны Мозамбика, все пограничники отдыхали и наш въездной список остался без внимания. Никаких признаков границы, кроме покореженной будки с открытым шлагбаумом и линялым флагом, не было. Мы замечательно поныряли, восхитились красотой природы и замечательными местными жителями (чем более людоедский режим, тем люди отзывчивее), и мне пришлось улетать раньше времени по делам. При регистрации на вылет в аэропорту, в которой принимало участие множество местных жителей, – оплата аэропортового сбора (тоже, кстати, верный признак «цивилизации»), получение за это квитанции, штамп на билет, отметка о штампе и так далее – выяснилось, что у меня нет в паспорте въездной визы и я нелегал. При этом на руках у меня была копия нашей групповой визы с моей фамилией. Человек десять передавали меня из кабинета в кабинет с неизменной фотографией местного президента во всем африканском великолепии золотого шитья погон и обилия наград, пока наконец я не оказался в кабинете с его портретом в полный рост, занимавшим одну стену, и стоявшим рядом цветастым флагом. Я понял, что нахожусь у начальника. Первые же минуты разговора, бесконечно прерываемые заходящими без стука подчиненными и телефонными звонками, давали понять, что шансов на благополучный исход мало: я был явным нарушителем и, скорее всего, шпионом (видимо, пытавшимся выведать что-то про аквариумных рыб – больше в Малави выведывать нечего). Мои наивные аргументы и тыканье пальцем в строчку с фамилией в списке не возымели никакого действия. Перспектива провести пару лет в малавийской тюрьме мобилизовала творческую инициативу. Опыт общения с российскими коллегами моего визави подсказывал, что надо выбрать момент и начинать торг. Улучив мгновение, когда в комнате не осталось подчиненных, я предложил поставить мне визу задним числом в обмен на выплаченный штраф. Выяснилось, что задним числом в неподкупном Малави ничего не ставят, а штраф надо оформлять через суд. Тогда я предложил дать мне улететь, а деньги, которые я оставлю, можно внести потом как штраф. По изменившемуся и потеплевшему лицу начальника я понял, что нахожусь на правильном пути. Дальнейший диалог свелся к торгам о сумме штрафа, которая в итоге составила 300 долларов.

После этого я понял, что стал крупнейшим малавийским инвестором и пользуюсь любовью и поддержкой местного населения, в одно мгновение ставшего мне близким и понятным. И все же на челе начальника мелькала некая неуверенность. Я поинтересовался, в чем дело, и получил неожиданный ответ: если вдруг я вернусь в Малави – как я объясню, что у меня нет старой визы? И тут я поклялся, что никогда больше не приеду в Малави, даже если мне этого очень захочется. Константин Сергеевич Станиславский остался бы мной доволен: лицо начальника расплылось в искренней и открытой улыбке – он мне поверил. Для скрепления нашего мирного договора и добровольной досрочной экстрадиции из ящика стола была извлечена бутылка с местным виски, который в иных условиях я бы не рискнул даже понюхать, но в сложившихся обстоятельствах вариантов не было, и я махнул стакан этого пойла, не имевшего к славному напитку никакого отношения. Сначала я даже подумал, что меня задумали отравить и решить таким образом все проблемы сразу, но через мгновение спазмы в горле прошли и осталось страшное послевкусие, по сравнению с которым дихлофос – ароматный нектар. До сих пор воспоминание о малавийском виски вызывает острые приступы перистальтики. Мы выпили по три стакана за вечную дружбу и взаимопонимание и меня наконец-то повели к самолету. Я был последним пассажиром, взошедшим на борт. Мой новый друг проследил, чтобы дверь самолета за мной плотно закрыли и я не рванул назад в Малави. Я не рванул и с облегчением покинул удивительную страну аквариумных рыб.

С момента заграничной эмансипации прошла четверть века, и сегодня она воспринимается как данность. Родилось поколение, не понимающее, как можно ограничить выезд. Мне бы хотелось надеяться, что оно и дальше будет жить в этом приятном неведении и реформация советской жизни не вызовет из небытия милые уху советских партработников ОВИРы и комиссии старых большевиков.